СВЕЖИЙ ВЕТЕР
Олег Орлов
Рис. С. Острова
Выходим в залив
Одно дело - приезжать в Петергоф автобусом, или в электричке, или подлетать на "Ракете", из окон которой толком-то и не разберешь, проскакал ли по волнам или вообще перелетел по воздуху...
Но совсем другое - идти в Петергоф под парусами...
А идти нужно так. Едва поравняется яхта правым бортом с Лахмой и завидит рулевой справа красный буй, поворачивать нужно градусов на восемьдесят влево, это на глазок, если идешь без компаса, а так как места здесь знакомые, редко на Маркизовой луже пользуются компасом, разве что ночью или в тумане...
Если ветерок дует ничего себе и яхта бежит, делая узлов восемь-девять, через час впереди по носу станет обозначаться трехглавая масса петергофского собора. Тут уж держи, рулевой, на этот собор, не промахнешься.
Вот только от направления ветра зависит многое.
Если ветер дует от Кронштадта, ничего не может быть лучше, - закладывай один галс, то есть разворачивай яхту и ставь паруса так, чтобы идти если не совсем против ветра, то под углом к ветру, чтобы ветер дул в скулу, в борт яхты, - и тебе не придется притрагиваться к парусам до самого Петергофа.
Если ты вышел рано утром и тянет береговой бриз, тоже хорошо: дойдешь до Петергофа одним левым галсом - ветер будет дуть в левый борт, в левую щеку рулевому, а вымпел будет тянуть по ветру вправо; говоря по-старинному, по-морскому: "Ветер из компаса, зюйд-осотовой четверти, в левый крамбол..." И полавировать при таком ветре придется только при входе в фарватер.
Если ветер южный, тоже не горюй, против ветра яхта бежит отлично, только пеной от крупных волн поддает на палубу. Но уж тут придется поработать с парусами и заложить до Петергофа несколько галсов...
Хуже, если ветер северный, попутный. В попутный-то ветер, фордевиндом, яхта идет хуже всего, рыскает. А если еще приходится убегать от попутной высокой волны, - не зевай: может закинуть корму, сбить с курса, перебросить грот, порвать ванты или поломать гик.
Самый нервный для рулевого курс - фордевинд... И за курсом следи, и за волной, и за ветром, и за парусами. Да еще и чтобы кто-нибудь из команды не оступился и за борт не полетел, - придется тогда самый неприятный поворот производить, "через фордевинд", когда яхта пересекает линию направления ветра кормой.
Но сегодня ветер как по заказу - от Кронштадта. И чем дальше мы уходим, тем сильней жмет в паруса.
Уже на полпути меняем большой стаксель на малый и убираем кливер.
Все равно яхта идет с сильным креном, так что, когда я спускаюсь в каюту напиться из термоса кофе, вода шипит у иллюминаторов, и в каюте то светлеет, то темнеет от волн, набегающих на подветренную часть палубы.
- Прямо по носу - петергофский собор! - кричит Алешка. - Как держать?
- Держи градусов на десять к западу.
Хорошо сегодня на заливе. Паруса видны и там и здесь. То и дело нам встречаются или обгоняют нас пароходы и теплоходы. С одного нас фотографируют, с другого что-то кричат хором, с третьего машут платочком, на четвертый неизвестно почему лает Джерри, почуяв, должно быть, камбузного нахального кота...
Чайки качаются на слепящих солнцем волнах, взлетают, двигают головками вверх-вниз, высматривают рыбу, кричат не по-птичьи...
Вот и причалы петергофские видны. Справа нам приставать нельзя, там пассажирская пристань, наше место слева, у каменной насыпи.
Теперь, Алешка, дай мне руль и иди к грот-мачте. Да не зевай, потому что много яхт жмется около насыпи. Тесно. Подойти нужно точно, никого не протаранив и не поцарапав. Не оконфузиться, не промахнуться.
Одной рукой я держу румпель, другой убираю бизань.
Парус, хлопнув два раза, обвисает и падает складками.
Якорь уже наготове за кормой, волочится лапами в воде, но бросать его еще не время, не хватит каната дотянуть до насыпи.
Без бизани яхта уже идет тише.
- Эй, на фалах, не зевай!
- Есть на фалах...
- Стаксель пошел вниз!
Падает, свистя по стальному тросу защелками-карабинами, стаксель, и Алешка подбирает его, мнет в ком, чтобы не трепало ветром.
Я потравливаю грота-шкоты, и яхта совсем сбавляет ход, грот чуть тянет, заполаскивая.
- На грота-фалах!
- Есть...
До насыпи остается чуть больше четверти кабельтова. Якорь с брызгами уходит в воду, и вслед за ним бежит толстый, в руку толщиной, канат. Десять, двадцать, тридцать метров каната... По его напряжению я чувствую, что лапы якоря забрали за грунт.
- Пошел грот вниз! - кричу я Алешке.
Молодец, Алешка, кое-чему научился.
Теперь остается только завести носовой конец, вывесить по бортам мягкие кранцы - чтобы борта не поцарапать, свернуть и увязать паруса, прибрать с палубы все лишнее и - команда свободна.
Джерри остается стеречь "Норд-Вест", а мы с Алешкой отправляемся в парк к фонтанам, к пляжу, где так тревожаще пахнет водорослями, к дворцу Марли, где тонкие синие стрекозы висят над рыбными прудами, к старинному грушевому саду, где стены и насыпи выложены кривыми от времени маленькими кирпичиками, к чистым, быстрым ручьям, где змеятся зеленые нити и листья гладко вытянуты в одну сторону и где можно напиться холодной воды, к беседкам и ловушкам, где можно неожиданно вымокнуть от ловко пущенного на вас душа, придуманного еще во время Екатерины на потеху вельможам.
Плавание ночью
Мы здорово устали, но было решено не оставаться на ночь на рейде Петергофа, а вернуться домой в тот же вечер, хотя было уже поздно.
Ветер слабел, но я рассчитывал, что он не спадет совсем и мы доберемся без приключений.
Медленно уходил за кормой берег.
Красное солнце село в сиреневые облака. Вечерний бриз дохнул нехотя, подул немного, вытягивая за кормой "Норд-Веста" длинную дорожку, и стих совсем.
"Норд-Вест" закачался на зыбе, хлопая парусами и размахивая гиком слева направо и справа налево.
Еще бы минут сорок, хотя бы с полчаса, чтобы подобраться поближе к лахтинскому берегу...
Нет. Ни дуновения.
Хорошо хоть, в приемнике слышится что-то веселое, а то бы и совсем бесприютно показалось на заливе.
Вон возвращаются теплоходы, освещенные огнями, быстрые.
Через двадцать минут толпы людей выйдут из них на набережные, вернутся домой, к ужину, к телевизорам, к постели, а нам придется, наверное, ночевать здесь.
- Иди спать, Алеша, я посижу пока на руле, подожду, может быть, и подует...
Но Алешка не хотел спать, он никогда не видел города с залива ночью.
Джерри - тот дремлет себе преспокойно на спасательном пробковом матрасе, и ночные красоты его не трогают.
Впрочем, он нет-нет да и поднимет свою остроухую голову, принюхиваясь. Чует, наверное, далекий, не долетевший еще до нас ветерок.
Ночь смешала все привычные направления. Нет ни Исаакия, ни Петропавловского шпиля, ни высоких портовых кранов, ни новой телевизионной башни. Нет белых, бетонных, далеко видимых с моря свай около Новой Деревни, нет ровного возвышения Кировского стадиона. Есть только одна, мерцающая белым, голубым и розовым, электрическая шапка над городом, и, глядя на нее, сквозь это волшебное сияние, начинаешь постигать, какой он громадный, этот город, какое великое множество народа живет в нем.
Совсем темнеет, и набегает ветер. Алешка, очнувшись, говорит, что теперь он совершенно не знает, в какой стороне наш фарватер...
Эх, Алешка, салажонок... Видишь, вон горит рубиновыми бусинками вертикальная ниточка? Совсем вроде бы и не далеко...
А как дунул ветер! Чего доброго, налетят и шквалы... Долой бизань-стаксель, и кливер долой! Ты еще не входил ночью в фарватер? Нелегкое это дело, но попробуем...
А "Норд-Вест" летит уже, ровно напрягшись, тянет к дому, вспарывая обгоняемую им волну.
Алешку я посылаю на бак, чтобы он зорко смотрел вперед и не проглядел красный огонек входного буя, делающего проблески через каждые три секунды.
- Есть! - кричит Алешка через несколько минут. - Вижу красный огонь!
Вижу красный огонь и я, выправляю курс, чтобы обойти буй с юга.
Очень уж здесь предательские места, мели со всех сторон. Днем и то иногда ткнешься килем в песок, а уж ночью...
Да еще и ветер задул вдруг в полную силу, чтобы швырнуть нас на мель. поддать волной, выкинуть в прибрежные плавни...
- Есть! - кричит Алешка. - Веха!
Веха быстро возникает почти у самого борта. Веха нордовая, северная, - мы опасно близко залезли к берегу.
- Вижу, - отвечаю я, разворачивая "Норд-Вест", - смотри, Алешка, следующую пару.
И другая пара вех рождается вдруг из темноты, пугающе близко и в то же время радуя нас тем, что мы можем, определившись, двигаться дальше.
Зато третьей пары вех нет и нет. Может быть, прошли ее совсем? Как бы там ни было, я теперь держу прямо на огни стадиона.
- Веха! И вон там еще одна!
Две вехи почти рядом - самое узкое и неприятное место фарватера, потому что где-то сейчас справа по курсу - не песок, а камни.
Словно одни ворота за другими в заколдованное ночное царство открывают нам эти вехи, и мы уходим все дальше и дальше.
Вот уж и черная неровная полоса деревьев кажется близкой.
И через двадцать минут мы бросаем якорь неподалеку от берега в своем Гребном канале и падаем в полном изнеможении на койки и спим без всяких сновидений, пока солнце не заглядывает в иллюминаторы.
Георгий Иванович
Георгий Иванович ходит на "Кубе".
"Куба" - отличный гонщик, и в свежий ветер может обставлять "драконы", быстроходные открытые яхты.
Но "Куба" плавает редко. Георгий Иванович считает себя стариком, хорошая команда у него подбирается не часто, и он больше любит пить чай на свежем воздухе.
Ему доставляет удовольствие не плавать, а отдыхать на яхте и наводить на ней чистоту и что-нибудь доделывать и переделывать.
"Достал отличный данфортовский якорь..." - сообщает он мне очень радостно и демонстрирует, как якорь держит на грунте.
По-моему, якорь маловат для его яхты, это просто красивая легкая игрушка, годящаяся для байдарки, но я молчу: мне нравится искренняя радость Георгия Ивановича.
Неделю назад он так же радовался штормовой оттяжке гика, а потом гик перебросило у него в очень тихую погоду, посадив на затылке одного из гостей здоровую шишку...
Позавчера он поведал мне, что заказал баки из алюминия на сто литров. "Уж не собираетесь ли вы, Георгий Иванович, махнуть через Атлантику?" Но Георгий Иванович не обижается. Он добрый, умный, обязательный. Если что пообещает, - достанет и принесет.
"Норд-Весту" он подарил прозрачные планшеты для морских карт, которые купил во Франции, пару новых оковок для иллюминаторов и большой кусок нейлонового троса.
Вообще Георгий Иванович человек начитанный и образованный, и работает он в каком-то министерстве.
И хотя на "Кубе" Георгий Иванович выходит редко, случаются с ним разные приключения.
- Знаете, - рассказывает он мне, - вчера сижу спокойно и слушаю музыку. Вдруг - страшнейший удар! В подводную часть... Ну, думаю, мина подо мной взорвалась... Термос мой упал со столика и - вдребезги. Выскакиваю. Оказывается, на "Амуре" штурвальный трос лопнул и они мне с ходу врезались в корму. Но с "Кубой" - ничего. Если бы борт был металлическим - была бы дыра, а дерево спружинило.
- Плавать нужно, - говорю я, - в море с вами ничего бы не случилось, а здесь, чего доброго, и потопить могут...
- Куда уж мне, старику, плавать. Склероз, ревматизм... Я уж лучше здесь, на природе, чаек попью...
Георгий Иванович очень забывчив и все что-нибудь теряет. То якорь потеряет, то очки, а то даже тузик с яхты потерял на ходу, хороший тузик, дубовый.
Каждое такое приключение недели на две, на три отбивает у него охоту к плаванию, и он пьет чай...
Зато когда Георгий Иванович надумает выходить, - со всех яхт и катеров, стоящих поблизости от бонов, созерцают это примечательнейшее событие.
- Куда, Георгий Иванович?
- Хочу сходить в Зеленогорск. Ветерок вроде бы ничего потянул...
Команда у Георгия Ивановича, как всегда, случайная: дачники, не знающие, за что хвататься, и, прежде чем выйти, Георгий Иванович, одетый в оранжевый штормовой костюм, поучает их, где, как и за что тянуть.
Паруса на "Кубе" медленно ползут вверх, якорный канат выбирается, кормовые концы отдаются, и "Куба" медленнее хромой черепахи отходит от причала.
Впрочем, Георгий Иванович, суетится и бегает с кормы на нос и обратно, бросает руль, кричит на свою команду, отцепляет стаксельшкот, который неизвестно почему зацепился, и, пристроившись на борту, веслом помогает яхте набрать хоть немного хода.
В этот момент налетевший с залива порыв ветра бьет в паруса, "Куба" крепко кренится и мгновенно под ее острым форштевнем вспухает пена.
Георгий Иванович, уронив весло, кидается к румпелю, но, зацепившись неудобным башмаком на толстом каучуке, грохоча биноклем, финским ножом, ракетницей и всем прочим, чем он увешан, как Тартарен из Тараскона, - летит в кокпит, и пока ощупывает там руки-ноги и находит свои очки, "Куба" как сумасшедшая, меняя курс, наводит ужас на глазеющие команды других яхт.
Она режет корму "Норд-Весту", со звоном цепляет ванты "Лады", топит буек "Касатки" и управляемая, наверное, только святым Николаем, покровителем мореплавателей, выходит на простор.
Георгий Иванович к этому времени водружает на место очки и фуражку и, как ни в чем не бывало, делает всем приветственный знак рукой. Здорово это у него выходит...
Мы провожаем его парус и держим между собой пари, гадая, что Георгий Иванович потеряет в этот раз: свою роскошную фуражку с золотым крабом или кого-нибудь из команды.